Следует учесть, что больной — это человек с травмированной психикой. Это можно сказать и о матери больного ребенка.

Их решения в отношении предстоящего способа лечения могут быть недостаточно обдуманы, а у тяжело больных согласие на применение какого-то нового (значит «лучшего!») средства лечения может быть проявлением отчаяния.

Поэтому и при наличии согласия больного или его ближайших родственников ответственность врача за проведение испытания не умаляется. При дальнейшем расширенном испытании уже первично апробированного на человеке препарата согласие больных обычно не спрашивается.

Полагаю, что это правильно, так как на этом этапе испытание утрачивает свою рискованность.

Нередко испытания некоторых новых лечебных препаратов на различных этапах проводятся с выделением контрольной группы. Больные этой группы обычно получают какое-то сходное по действию и показанное им по характеру заболевания, хорошо проверенное средство.

Таким образом, лечение «контрольных» больных не нарушается.

В некоторых случаях подобные испытания, как и при изучении действия вакцин, проводятся с выделением контрольной группы больных, получающих плацебо, т. е. индифферентный препарат («пустышку»). Нет спора, что этот прием обеспечивает наибольшую точность и достоверность научной оценки препарата.

Однако нельзя не согласиться с Б. Е. Вотчалом (1965) который указывал, что в подобных случаях «мы обманываем больного, не лечим его, только делаем вид, что лечим». Признавая научную ценность такого метода и не отказываясь от его применения, при тяжелом заболевании, в отношении которого имеются проверенные средства лечения, его следует признать недопустимым.

Лишение больного необходимой лечебной помощи — грубое нарушение этических принципов. Может быть, это очевидно и об этом излишне говорить.

Но, к сожалению, такие нарушения элементарных требований медицинской деонтологии изредка встречаются.